Неточные совпадения
А день сегодня праздничный,
Куда пропал народ?..»
Идут
селом —
на улице
Одни ребята малые,
В домах — старухи
старые,
А то и вовсе заперты
Калитки
на замок.
Не ветры веют буйные,
Не мать-земля колышется —
Шумит, поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется
У праздника народ!
Крестьянам показалося,
Как вышли
на пригорочек,
Что все
село шатается,
Что даже церковь
старуюС высокой колокольнею
Шатнуло раз-другой! —
Тут трезвому, что голому,
Неловко… Наши странники
Прошлись еще по площади
И к вечеру покинули
Бурливое
село…
Анна смутилась от того внимательно-вопросительного взгляда, которым смотрела
на нее Долли; Долли — оттого, что после слов Свияжского о вегикуле ей невольно стало совестно за грязную
старую коляску, в которую
села с нею Анна.
Старая, седая Ласка, ходившая за ними следом,
села осторожно против него и насторожила уши. Солнце спускалось
на крупный лес; и
на свете зари березки, рассыпанные по осиннику, отчетливо рисовались своими висящими ветвями с надутыми, готовыми лопнуть почками.
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она
села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по
старому».
Был уже шестой час и потому, чтобы поспеть во-время и вместе с тем не ехать
на своих лошадях, которых все знали, Вронский
сел в извозчичью карету Яшвина и велел ехать как можно скорее. Извозчичья
старая четвероместная карета была просторна. Он
сел в угол, вытянул ноги
на переднее место и задумался.
Левин не
сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно
на то, что не приехал
старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и
на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
Я завернулся в бурку и
сел у забора
на камень, поглядывая вдаль; передо мной тянулось ночною бурею взволнованное море, и однообразный шум его, подобный ропоту засыпающегося города, напомнил мне
старые годы, перенес мои мысли
на север, в нашу холодную столицу.
Она
села против меня тихо и безмолвно и устремила
на меня глаза свои, и не знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех взглядов, которые в
старые годы так самовластно играли моею жизнью.
На другой день после описанных мною происшествий, в двенадцатом часу утра, коляска и бричка стояли у подъезда. Николай был одет по-дорожному, то есть штаны были всунуты в сапоги и
старый сюртук туго-натуго подпоясан кушаком. Он стоял в бричке и укладывал шинели и подушки под сиденье; когда оно ему казалось высоко, он
садился на подушки и, припрыгивая, обминал их.
Затем она вымыла пол и
села строчить оборку к переделанной из
старья юбке, но тут же вспомнив, что обрезки материи лежат за зеркалом, подошла к нему и взяла сверток; потом взглянула
на свое отражение.
Вдруг подле него очутилась Соня. Она подошла едва слышно и
села с ним рядом. Было еще очень рано, утренний холодок еще не смягчился.
На ней был ее бедный,
старый бурнус и зеленый платок. Лицо ее еще носило признаки болезни, похудело, побледнело, осунулось. Она приветливо и радостно улыбнулась ему, но, по обыкновению, робко протянула ему свою руку.
— Твоя невеста! — закричал Пугачев. — Что ж ты прежде не сказал? Да мы тебя женим и
на свадьбе твоей попируем! — Потом, обращаясь к Белобородову: — Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием
старые приятели; сядем-ка да поужинаем; утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что с ним сделаем.
«Стой! стой!» — раздался голос, слишком мне знакомый, — и я увидел Савельича, бежавшего нам навстречу. Пугачев велел остановиться. «Батюшка, Петр Андреич! — кричал дядька. — Не покинь меня
на старости лет посреди этих мошен…» — «А,
старый хрыч! — сказал ему Пугачев. — Опять бог дал свидеться. Ну,
садись на облучок».
— А я собралась
на панихиду по губернаторе. Но время еще есть.
Сядем. Послушай, Клим, я ничего не понимаю! Ведь дана конституция, что же еще надо? Ты
постарел немножко: белые виски и очень страдальческое лицо. Это понятно — какие дни! Конечно, он жестоко наказал рабочих, но — что ж делать, что?
Впереди его и несколько ниже, в кустах орешника, появились две женщины, одна —
старая, сутулая, темная, как земля после дождя; другая — лет сорока, толстуха, с большим, румяным лицом. Они
сели на траву, под кусты, молодая достала из кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
Райский хотел было пойти
сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь в
старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся
на лестницу.
— Я спрашиваю вас: к добру или к худу! А послушаешь: «Все
старое нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!» — продолжал Тычков, — дай волю, они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить, а сами
сели бы
на наше место, — вот ведь к чему все клонится! Как это по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? — обратился он к одной барыне.
Она
села в свое
старое вольтеровское кресло, поставив лампу подальше
на бюро и закрыв ее колпаком.
Леонтья не было дома, и Ульяна Андреевна встретила Райского с распростертыми объятиями, от которых он сухо уклонился. Она называла его
старым другом, «шалуном», слегка взяла его за ухо, посадила
на диван,
села к нему близко, держа его за руку.
— Нет, она злее, она — тигр. Я не верила, теперь верю. Знаете ту гравюру, в кабинете
старого дома: тигр скалит зубы
на сидящего
на нем амура? Я не понимала, что это значит, бессмыслица — думала, а теперь понимаю. Да — страсть, как тигр, сначала даст
сесть на себя, а потом рычит и скалит зубы…
У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы
сели; но даже и во весь путь он все-таки не мог прийти в себя от какой-то ярости
на этих молодых людей и успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому еще, что они так к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже не трусит перед ними. Мне, по въевшемуся в меня
старому впечатлению с детства, все казалось, что все должны бояться Ламберта, так что, несмотря
на всю мою независимость, я, наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
Хотя
старый князь, под предлогом здоровья, и был тогда своевременно конфискован в Царское
Село, так что известие о его браке с Анной Андреевной не могло распространиться в свете и было
на время потушено, так сказать, в самом зародыше, но, однако же, слабый старичок, с которым все можно было сделать, ни за что
на свете не согласился бы отстать от своей идеи и изменить Анне Андреевне, сделавшей ему предложение.
— Я-то думаю: кто пришел? А это сам барин, золотой ты мой, красавчик ненаглядный! — говорила старуха. — Куда зашел, не побрезговал. Ах ты, брильянтовый! Сюда
садись, ваше сиятельство, вот сюда
на коник, — говорила она, вытирая коник занавеской. — А я думаю, какой чорт лезет, ан это сам ваше сиятельство, барин хороший, благодетель, кормилец наш. Прости ты меня,
старую дуру, — слепа стала.
Половодов служил коноводом и был неистощим в изобретении маленьких летних удовольствий: то устраивал ночное катанье
на лодках по Узловке, то маленький пикник куда-нибудь в окрестности, то иллюминовал
старый приваловский сад, то
садился за рояль и начинал играть вальсы Штрауса, под которые кружилась молодежь в высоких залах приваловского дома.
У обоих было любимое место в саду: скамья под
старым широким кленом. И теперь
сели на эту скамью.
Они пошли в сад и
сели там
на скамью под
старым кленом, как четыре года назад. Было темно.
Я присел
на могилу в ожидании Ермолая. Владимир отошел, для приличия, несколько в сторону и тоже
сел. Сучок продолжал стоять
на месте, повеся голову и сложив, по
старой привычке, руки за спиной.
Недавно еще, проезжая через местечко ***, вспомнил я о моем приятеле; я узнал, что станция, над которой он начальствовал, уже уничтожена.
На вопрос мой: «Жив ли
старый смотритель?» — никто не мог дать мне удовлетворительного ответа. Я решился посетить знакомую сторону, взял вольных лошадей и пустился в
село Н.
Караульщик кончил свою работу, встряхнул свою рухлядь, полюбовался заплатою, приколол к рукаву иголку,
сел на пушку верхом и запел во все горло меланхолическую
старую песню...
На отлогой стороне —
село, церковь и
старый господский дом.
К полудню приехали становой и писарь, с ними явился и наш сельский священник, горький пьяница и
старый старик. Они освидетельствовали тело, взяли допросы и
сели в зале писать. Поп, ничего не писавший и ничего не читавший, надел
на нос большие серебряные очки и сидел молча, вздыхая, зевая и крестя рот, потом вдруг обратился к старосте и, сделавши движение, как будто нестерпимо болит поясница, спросил его...
Время между чаем и ужином самое томительное. Матушка целый день провела
на ногах и, видимо, устала. Поэтому, чтоб занять старика, она устраивает нечто вроде домашнего концерта. Марья Андреевна
садится за
старое фортепьяно и разыгрывает варьяции Черни. Гришу заставляют петь: «Я пойду-пойду косить…» Дедушка слушает благосклонно и выражает удовольствие.
С помощью Афанасья она влезла
на печь и
села возле умирающего. Федот лежал с закрытыми глазами: грудь уже не вздымалась, так что трудно было разобрать, дышит ли он. Но
старый слуга, даже окутанный облаком агонии, почуял приближение барыни и коснеющим языком пробормотал...
И для этого решился украсть месяц, в той надежде, что
старый Чуб ленив и не легок
на подъем, к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по-за
селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг.
— «Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло до нас, что ты,
старый дурак, вместо того чтобы собрать прежние недоимки и вести
на селе порядок, одурел и строишь пакости…»
Летом в телегу, а зимой в сани-розвальни запрягает Петр Кирсаныч немудрого
старого мерина, выносит с десяток больших мешков,
садится на них, а за кучера — десятилетний внучек.
Старые москвичи-гурманы перестали ходить к Тестову. Приезжие купцы, не бывавшие несколько лет в Москве, не узнавали трактира. Первым делом — декадентская картина
на зеркальном окне вестибюля… В большом зале — модернистская мебель,
на которую десятипудовому купчине и
сесть боязно.
Весь наш двор и кухня были, конечно, полны рассказами об этом замечательном событии. Свидетелем и очевидцем его был один только будочник, живший у самой «фигуры». Он видел, как с неба слетела огненная змея и
села прямо
на «фигуру», которая вспыхнула вся до последней дощечки. Потом раздался страшный треск, змея перепорхнула
на старый пень, а «фигура» медленно склонилась в зелень кустов…
Я вышел из накуренных комнат
на балкон. Ночь была ясная и светлая. Я смотрел
на пруд, залитый лунным светом, и
на старый дворец
на острове. Потом
сел в лодку и тихо отплыл от берега
на середину пруда. Мне был виден наш дом, балкон, освещенные окна, за которыми играли в карты… Определенных мыслей не помню.
Когда же деревья облетят, а трава от дождей и морозов завянет и приляжет к земле, тетерева по утрам и вечерам начинают
садиться на деревья сначала выводками, а потом собравшимися стаями, в которых
старые уже смешиваются с молодыми.
По счастию, именно вдоль того самого берега, плоского и открытого,
на который обыкновенно
садилась вся стая, тянулся
старый полусогнивший плетень, некогда окружавший конопляник, более десяти лет оставленный; плетень обрастал всегда высокою травою, и мне ловко было в ней прятаться.
Постоянно раннему их подъему могут быть три причины: 1) или
старые кулики
садятся ранее
на гнезда; 2) или сидят
на яйцах менее трех недель; 3) или перья, собственно в крыльях, у молодых вырастают скорее.
Он только заметил, что она хорошо знает дорогу, и когда хотел было обойти одним переулком подальше, потому что там дорога была пустыннее, и предложил ей это, она выслушала, как бы напрягая внимание, и отрывисто ответила: «Всё равно!» Когда они уже почти вплоть подошли к дому Дарьи Алексеевны (большому и
старому деревянному дому), с крыльца вышла одна пышная барыня и с нею молодая девица; обе
сели в ожидавшую у крыльца великолепную коляску, громко смеясь и разговаривая, и ни разу даже и не взглянули
на подходивших, точно и не приметили.
Светлые и темные воспоминания одинаково его терзали; ему вдруг пришло в голову, что
на днях она при нем и при Эрнесте
села за фортепьяно и спела: «
Старый муж, грозный муж!» Он вспомнил выражение ее лица, странный блеск глаз и краску
на щеках, — и он поднялся со стула, он хотел пойти, сказать им: «Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а дед мой сам был мужик», — да убить их обоих.
Старик Райнер все слушал молча, положив
на руки свою серебристую голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик
сел в сильном волнении и опустил голову.
Старый Райнер все не сводил с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый кабинет Райнера, а собеседники всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
С
старой плакучей березы сорвался филин и тяжело замахал своими крыльями. Сначала он низко потянул по поляне, цепляясь о сухие бурылья чернобыла и полыни, а потом поднялся и,
севши на верху стога, захохотал своим глупым и неприятным хохотом.
— Вот и чудесно… И хорошо, и мило,-говорил Лихонин, суетясь около хромоногого стола и без нужды переставляя чайную посуду. — Давно я,
старый крокодил, не пил чайку как следует, по-христиански, в семейной обстановке.
Садитесь, Люба,
садитесь, милая, вот сюда,
на диван, и хозяйничайте. Водки вы, верно, по утрам не пьете, а я, с вашего позволения, выпью… Это сразу подымает нервы. Мне, пожалуйста, покрепче, с кусочком лимона. Ах, что может быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми женскими руками?
Отец говорил об этом долго с Миронычем, и Мироныч между прочим сказал: «Это еще не беда, что хлеба мало господь уродил, у нас
на селе старого довольно, а у кого недостанет, так господский-то сусек [Сусек — закром.
Вскоре затем
сели за стол. Обед этот Вихрову изготовил
старый повар покойной княгини Весневой, который пришел к нему пьяненький, плакал и вспоминал все Еспера Иваныча, и взялся приготовить обед
на славу, — и действительно изготовил такой, что Салов, знаток в этом случае, после каждого блюда восклицал совершенно искренно...